Классика потрясает и через десятилетия

Уж сколько раз смотрел «Судьбу человека», все равно накануне или в День Победы не пропускаю очередного показа бондарчуковской киноклассики. Умели настоящие мастера, теперь уже из прошлого, спрессовать в единственную лишь серию вроде бы небольшой, но на самом деле такой объемный, содержательный рассказ, от которого и слезы текут, и волосы стоят дыбом. Гениальный фильм по гениальному произведению, шедевр двух столпов российской культуры! За живое, что называется, до самой печенки способна задеть в нем даже одна фраза. Как, например, слова Андрея Соколова, сказанные уже после плена по отношению к жене Ирине, которую после безудержных ее причитаний во время проводов мужа на фронт он легонько толкнул в плечи, но не рассчитал силы толчка. Оттого Ирина попятилась, и этот миг очень больно, штыком и укором вонзился в память Андрея: «До самой смерти, до последнего моего часа, помирать буду, а не прощу себе, что тогда ее оттолкнул». Не хотел он тогда слышать и верить, но права оказалась, сердцем почувствовала Ирина: «Родненький мой... Андрюша... не увидимся мы с тобой... больше... на этом... свете».

Сюжет рассказа, по которому С.Бондарчук снял фильм, известен, и пересказывать его нет нужды. Но не в шолоховском рассказе, а уже в фильме Бондарчука, который создавал его при активных консультациях с автором классической прозы о войне, появляются два штриха, которые стали своего рода знаками.

Первый из них — запоминающаяся на лету частушка, которую залихватски «наяривает» под гармошку бригадир плотников Иван Трофимович (в его бригаде работал до войны Андрей Соколов): «Проводи меня домой полем небороненным, дроля мой, ах, дроля мой, на сердце уроненный...». Когда ее слышу, представляю небогатую, но все равно счастливую довоенную жизнь, в которой для Андрея Соколова осталось все самое дорогое. А еще деда и отца, которые, кстати, тоже и до, и после войны плотничали, и оба воевали. Дед до войны промышлял ремеслом на стороне, откуда и был призван на фронт. Как и Андрей Соколов, тоже прошел через плен, в котором оказался в беспомощном состоянии после ранения. И уже после войны узнал, что с 1943 года хлебнуть военного лиха на передовой досталось и сыну, которого до самой смерти мучали засевшие в ноге как раз 9 мая 1945 года осколки мины из крупповской стали.

А второй знак, по-настоящему зловещий, танго «О, донна Клара», красивая мелодия которого ласкала до войны человеческий слух удивительной нежностью, и не было в ней даже намека на что-либо плохое. Как и в других известных мелодиях польского композитора, еврея по национальности Ежи Петерсбурского, ученика И. Кальмана. Теперь уже мало кто вспомнит его авторство, но созданные талантом Петерсбурского «Утомлённое солнце», «Вино любви» и «Синий платочек» — тоже классика, и их слышали, конечно, все. Именно в «Судьбе человека» мелодия популярнейшего танго, когда видим в фильме колонны людей, под нежные звуки оркестра идущих в свой последний путь к дымящей кирпичной трубе крематория, представляется символом человеконенавистничества и зловещности, становится «тангом смерти». С ним вполне можно сравнить хирургические перчатки и белый халат, в которых совершали в годы той войны свои злодеяния и доктор Менгель, и другие фашистские изверги.

«Судьба человека» потрясла всех, кто сам побывал в окопах Сталинграда или брал Берлин. И те, кто прошел через фашистский плен и концлагеря, называют шолоховский рассказ и снятый по нему фильм настоящей правдой о войне. Она шокировала и Ежи Петерсбурского, для которого встреча со своей музыкой в фильме С. Бондарчука окончилась жестоким сердечным приступом. Можно, конечно, объяснить это полным, до самого просмотра «Судьбы человека» неведением композитора о том, что его музыку используют в столь страшном фильме. Но разве не могли привести к сердечному приступу потрясшие тело и душу чувства, которые испытал Ежи от созерцания ужасов, своеобразным «попутчиком» которых педантичные немцы сделали не только его высокое искусство?

«Известия Мордовии»