«Мы одной крови»

И камень за пазухой может

прорасти цветами, если рядом

бьется доброе сердце.

И.Н.Шевелев.

Пленных вели на работу.

-Шнель, юда! — рявкнул эсэсовец, посмотрев на Семена Катункина, от чего тот сразу же замешкался. Этого хватило, чтобы охранники с остервенением начали бить Семена дубинкой по голове, по спине. Он падает, пытается встать на ноги, но снова падает и под градом ударов дрожащими руками почему-то хочет сдернуть с себя одежду.

Но вот земля под ногами закачалась и поплыла куда-то. Семен потерял сознание. Словно во сне виделась ему ночная Нерлейка, заснеженный сад за околицей, всхлипы метельные. И волчья стая у изгороди. Волки нагло щелкали зубами — они явно готовились к прыжку в его сторону. Семен уже чувствовал на себе взгляд горящих глаз вожака, терялся, дергался, не зная, что же делать — одному ему со стаей не справиться. И заорал:

— Мордвин я... не юда... Морд-ви-ин!...- и тут же очнулся.

Он лежал на земле, колонна пленных ушла вперед. Рядом стоял охранник с автоматом, готовый, видимо, стрелять, но пока ничего не предпринимающий. Охранник пристально смотрел на Семена, знаками давая понять, что надо подниматься и догонять колонну. А потом на ломаном русском произнес:

— Мордоф? ... Зер гут!...

* * *

Полную картину того, ставшего теперь последним для Катункина боя, он полностью восстановить не может. Помнит только, что с каждый часом редела их рота, а от грохота непрерывных разрывов снарядов и мин бойцы почти оглохли. Вот вблизи наших позиций взорвалось несколько мин — это гитлеровцы начали огневой налет. Не успел Катункин подумать, что нужно бы укрыться, как неподалеку раздался взрыв, и Семена ударило взрывной волной о стенку окопа.

Через сколько времени пришел в себя — не знает. Привела в чувство острая боль где-то внутри. Труднее становилось дышать, сдавливало грудь. Потом послышались одиночные выстрелы и короткие автоматные очереди — это фашисты пристреливали тех, кто не в силах был подняться. И Катункин понял: они оказались в плену.

Их выстроили в четыре ряда, и они тронулись с места. Кто посильнее помогал раненным и слабым, тех, кто совсем не мог двигаться, конвоиры тут же пристреливали. Так сутки шли. Двое. Трое суток трудного и страшного пути. И только потом долгожданный перерыв: железнодорожная станция.

В тупике их, полуживых, затолкали в грязные товарные вагоны, без нар и даже без соломы. Втолкнули и Семена. С трудом подогнув ноги, он садится на пол и сразу же погружается в какую-то пропасть, а сквозь сон слышит: «За каждую попытку к бегству — десять человек к расстрелу!»

Вскоре Катункин оказался в лагере. Здесь молодой немец специальной машинкой выколол на груди Семена номер 12857, а на ломаном русском с усмешкой сказал: «Теперь забудь, как тебя звали... А выход отсюда только один — через трубу крематория».

Выдали Катункину полосатую каторжную форму с тем же номером.

Он стал теперь человеком без имени, узником лагеря смерти, зловещие слухи о котором ходили по лагерям для военнопленных. «Значит, и мне суждено погибнуть или умереть медленной и голодной смертью или в газовой камере... А быть может — заживо быть сожженным в крематории, — размышлял сам с собой Семен. — Тем более, что в каждом пленном, у кого были черные волосы или смуглый цвет лица, гитлеровцы подозревали еврея...»

Да, было именно так. С каким наслаждением, с каким садистским смехом эсэсовцы дергали жертву и кричали:

— Юда, юда! ... Вперед! — набирали группу и отводили в сторону.

Что дальше делали немцы с несчастными — знали в лагере все. Почти каждый день пленные видели воочию, как от блока смертников — именно там размещены были только евреи — одна за другой отходили машины, переполненные людьми. Вот машина с женщинами, они полуголые, их везут в крематорий. Обреченные на смерть, они, бедные, кричат что-то невнятное, в отчаянии рвут на себе волосы. Страшно от этого зрелища, даже жить не хочется. Но Семен живет. Очевидно, затем, чтобы, напившись скорби, потом всю жизнь не высыхали от слез его глаза, увидевшие картину отправки живых людей — чьих-то матерей, жен, сестер — в крематорий.

А ведь и мордвин Катункин мог оказаться среди тех, кому уготована возможность оказаться в блоке смертников. Умом-то он понимал и другое: ему сейчас не здесь находиться бы надо было, а в госпитале.

Так неужели в концлагере и закончит Семен свой жизненный путь? А как же останутся без него Нерлейка, Настя, сыночек его родненький, которого он пока и в глаза-то не видел?... Как же другие мечты и планы, которые они строили с Настей?.. Эх, Настенька, Настя... — нерлейская красавица. Многие парни в селе вздыхали по ней, но она отдала свое сердце ему, Семену, за что он был несказанно счастлив и благодарен ей. Мечты у них были реальные. Но началась война. Перед тем, как отправиться на фронт, Настя сказала мужу, что ребенок скоро у них будет! И уже в боях за Москву узнал Семен — родила Настя сына! Казалось Катункину, что теперь сильнее он стал, бесстрашнее, старался быстрее приблизить Победу. Писала Настя, что сын в отца весь — ясноглазый, чернявый, шустренький. И так хотелось Семену скорее в Нерлейку, к Настеньке, к сыночку родному... А тут вот такое — концлагерь. И труба крематория.

Каждый день в лагере был тяжелым. Тяжело находиться здесь, тяжело работать, тяжело терпеть. Терпеть, когда тебе больно-больно не столько даже от боли, сколько от обиды, что бьют, но ты еще не умер, ты еще жив... От ударов дубинкой ты падаешь и уже не соображаешь, что происходит вокруг. Голова кружится. Земля перед тобой кружится. Ты теряешь сознание. И словно во сне тебе видится волчья стая. Вожак — у него поджарая фигура, длинные ноги — уже готов броситься на тебя. Вся стая ждет этого мгновения. И то ли испугавшись волков, то ли оправдываясь перед эсэсовцем, ты кричишь:

— Не юда я... Морд-ви-ин !

И приходишь в себя. Рядом стоит охранник.

* * *

Семен поднял руку, спросил разрешения обратиться.

Охранник, видимо, не ожидал от пленного этого, но кивнул головой, мол, говори. И Семен сказал на мордовском языке, а потом повторил на русском , что не еврей он, а мордвин.

— Мордоф?... — усмехнулся охранник.

Без привычной для лагерной жизни грубости он снял с Семена кандалы, знаками объяснив, что надо быстрее идти. Помог догнать колонну пленных, которую вели на работу. Потом что-то долго объяснял конвоиру.

Вечером Семена Катункина перевели в другую группу военнопленных, а через пару месяцев и в другой концлагерь.

И только там Семен Катункин узнал, что тот охранник оказался финном по национальности. Он приносил и тайком от других пленных передавал мордвину хлеб. Финн, оказывается, был участником группы Сопротивления лагеря, вел агитацию среди заключенных. Его рассказы об истинном положении дел на фронте вселяли надежду в сердца заключенных. Семен видел, как в глазах людей от этого вспыхивали огоньки надежды, расправлялись их спины и поднимались головы.

* * *

В Нерлейку Семен Катункин вернулся много позже Дня Победы. В суете мирских забот, радуясь нахлынувшей радости жизни, он гнал от себя мысли о днях, проведенных в застенках концлагерей, старался не показывать никому наколку с цифрами на груди — ее видела только Анастасия...

Летели годы. Семен многое сделал из того, о чем они с Настей мечтали до войны — пятистенку построил, три сына и дочь растут у них. Но никак не может разыскать охранника лагеря, финна по национальности. «Мало того, что мордва-то ведь с финнами одной крови — это как братья, значит. Я же еще жизнью ему обязан...» — размышлял частенько Катункин. А вот как отблагодарить своего спасителя — он не мог придумать: ведь даже имени его Семен не знал.

И как-то мелькнула у него мысль сходить в храм.

Батюшка выслушал Семена и сказал: «Господа Бога благодари, ему и твори молитву. Денно и нощно...»

А односельчан частенько спрашивал Катункин, мол, к чему это, когда снятся тебе волки? Однозначного ответа никто не давал, но понял Семен, что сон такой не всегда к плохому. «Да это еще и вопрос: сбываются ли они, сны-то? ...».

Живых волков Семен Катункин за свою жизнь не видел ни разу — только во сне. Хотя людей, похожих на них, встречал немало.А хороших больше...